---

Бенедикт Гарцль: «Международное право в состоянии обеспечивать взаимодействие с де-факто государствами»

Бенедикт Гарцль: «Международное право в состоянии обеспечивать взаимодействие с де-факто государствами»

Бенедикт Гарцль (Benedikt Harzl) – австрийский юрист и политолог, работающий в Центре по исследованиям России, Восточной Европы и Евразии в Грацком университете. Его основные научные интересы охватывают такие темы, как национально-государственное строительство на постсоветском пространстве, этнополитические конфликты, российская внешняя политика. Окончил университе в Граце и магистерскую программу Свободного университета в Берлине[1]. Работал в Институте европейских исследований в Минске (Белоруссия), Германском Совете по международным отношениям в Берлине и Европейской Академии в Больцано (Италия)[2]. В настоящее время выполняет исследование на соискание докторской степени в Франкфуртском университете имени Иоганна Вольфганга Гёте.[3].



Интервью с Бенедиктом Гарцлем специально для Caucasus Times подготовлено Сергеем Маркедоновым, политологом, кандидатом исторических наук.



С.М.: В исследованиях, посвященных проблемам де-факто государств, очень часто поднимается вопрос о влиянии самоопределения Косово на динамику в Абхазии и в Южной Осетии? Вы посвятили этой проблеме целый ряд своих работ[4]. В чем, на Ваш взгляд заключается это влияние? В каких случаях мы можем говорить о сходстве косовского и абхазского опыта, а в каких об их принципиальных различиях?



Б.Г.: С одной стороны, стоит честно сказать, что случаи Косово, Абхазии и Южной Осетии имеют много общего. Все они иллюстрируют неотъемлемые проблемы, которые существуют при определении руководящих международных принципов. В особенности тогда, когда заходит речь об отношении к сепаратистским движениям и появлению новых государств, и, в первую очередь, о критериях их дипломатического признания. Более того, Международный суд ООН оказался не в состоянии обеспечить четкие указания в отношении последствий успешной практики сецессии в своем консультативном заключении по поводу законности Декларации о независимости Косово.[5] В частности, его основным юридическим доказательством был тезис о том, что «международное право в целом не содержит применимого запрещения деклараций независимости». В соответствии с этой логикой власти других де-факто государств, включая и Абхазию, рассматривали возможности для своего признания[6]. И хотя прямой запрет на декларирование независимости отсутствует, это не означает автоматически его явное разрешение и поощрение[7].



И эта правовая неопределенность в сочетании с односторонними действиями западных стран в случае с Косово укрепляет позиции других де-факто государств не делать никакого иного выбора, кроме выдвижения максималистских требований, таких как, независимость и государственный суверенитет. В этом отношении мы можем зафиксировать прямое воздействие, которое Косово и его международное признание оказывают на позиции де-факто образований в их отношении с их «материнскими государствами».



Более того, оба конфликта - и в Косово, и в Абхазии появились в рамках автономных образований, входящих в состав союзных республик двух коммунистических федераций. Эти федерации по многим аспектам отличались друг от друга, но они в определенной степени обеспечивали движения за сецессию элементами протогосударственности, поскольку создавали политические институты и территориальную организацию на этнической основе. Схожим образом складывались и начальные фазы двух конфликтов. Они были отмечены требованиями и встречными требованиями по поводу массовых нарушений прав человека и актов геноцида. В одинаковой же степени сторонники независимости Косово и Абхазии оправдывают полную независимость, рассматривая ее, как единственный способ разрешения этнополитического конфликта и обеспечения прав граждан, живущих на их территориях.



Но то, что сильно отличает ситуации в Абхазии и Косово – это уровень международного вовлечения и поддержки после признания их независимости в 2008 году. Именно международная реакция в случае с Косово и делает его уникальным. Хотя природа самого конфликта, а также его непосредственные причины не могут рассматриваться, как уникальные.



Тем не менее, даже случай Косово показывает сложности трансформации внутригосударственного противоборства в межгосударственный конфликт посредством признания. Специальная Комиссия Евросоюза по Косово (EULEX) по-прежнему обязана работать в нейтральном статусе[8]. И после пяти лет с момента провозглашения независимости бывшего автономного края у Косово и ЕС нет договорных отношений. Эта ситуация останется до того, как Соглашение о Стабилизации и Ассоциации с Косово вступит в силу[9].



То, что пять государств-членов ЕС и два постоянных члена Совета Безопасности все еще готовы видеть Косово неотъемлемой частью Сербии, показывает до какой степени оно, несмотря на признание на 106 государств-членов ООН остается в состоянии правовой неопределенности[10]. Таким образом, прецедентный характер Косово следует рассматривать, как следствие недостатка правовых принципов его признания. Из этого же ряда и сопутствующее упорство властей де-факто государств не идти на меньшее, чем получение полной независимости.



С.М.: В этнополитических конфликтах всегда велика роль апелляции к историческому прошлому. Одно из Ваших исследований имеет «говорящий заголовок» «Проповедники ненависти и деформация истории»[11]. В чем Вы видите сходства и различия в этнополитической мобилизации на Балканах и на Кавказе?



Б.Г.: Распад СССР и Югославии можно описать, как совокупность процессов, которые были отмечены разломом единого центрального правительства и сопровождающегося изменениями политического баланса сил между различными группами и изменениями в контроле над экономическими ресурсами. Если мы используем инструменталистский или конструктивистский подход, то можем утверждать, что падение и эффективности и легитимности государства способствует вызреванию среды так называемых «этнических предпринимателей, как основных политических игроков[12].



Парадокс, но большинство этих «предпринимателей» происходило из рядов коммунистической номенклатуры. В конце 1980-х годов стало ясно, с какой легкостью коммунистическая платформа вытесняется националистической повесткой дня. И хотя абхазские страхи перед грузинским доминированием не раз проявлялись публично и советское время, поворотным пунктом стали события марта 1989 года. Тогда 30 000 абхазов собрались в селе Лыхны, имеющем символическое значение для всего абхазского народа и приняли т.н. «Лыхненскую декларацию», в которой говорилось о необходимости восстановления Абхазской Советской социалистической республики 1921 года. Эту декларацию подписало все коммунистическое руководство тогдашней Абхазии, хотя ее текст и содержал критические выпады в адрес Компартии.[13]



Что же касается Грузии, то соответствующее поворотное событие, известное, как «Тбилисская трагедия», произошло 9 апреля 1989 года.[14] Оно было особенно важно потому, что на политическом уровне произошло практически официальное принятие националистических требований. Через пару месяцев Верховный совет Грузинской ССР, то есть советский орган власти принял закон, в соответствии с которым грузинский язык был признан обязательным во всех органах государственной власти на территории республики.[15] В той же степени политические уступки националистам стали очевидными, когда власти Грузинской ССР попытались расколоть Абхазский госуниверситет по этническим линиям летом 1989 года, пытаясь при этом обойти властные институты Абхазской АССР. Во многом схожим образом действовал и Слободан Милошевич, который сегодня рассматривается, как инициатор и лидер сербского националистического возрождения, а изначально он позиционировал себя, как технократ, чье восхождение к власти было типичным эпизодом в политической жизни коммунистического государства[16].



После описанных выше событий начался «мобилизационный цикл», в котором бывшие коммунистические институты стали постепенно трансформироваться, а нация и ее суверенитет стали пониматься сквозь призму этничности, а этническая идентичность была сильно политизирована, как предпосылка для государственного строительства. Эта идентичность превратилась в объект массовой мобилизации. И культурные элиты, у которых не оказалось достаточного иммунитета к националистическим настроениям, были также вовлечены в этот процесс. И они, конечно же, внесли свой вклад в рост национальных страхов и фобий. Печально известный Союз писателей Сербии, а также грузинское Общество Шота Руставели, другие творческие организации или отдельные ученые были весьма эффективны в создании и продвижении антагонизмов между «нами и ними» и враждебных стереотипов посредством постоянного обращения к историческому прошлому и оправдания с помощью истории вызовов сегодняшнего дня. Возьмем и разберем подробнее один пример. Известный грузинский историк Мариам Лордкипанидзе написала в 1990 году, что «абхазы никогда не подвергались нападениям грузин, они атаковали и грабили друг друга», а затем подвела итог, что «существование абхазской автономии в любой форме было абсолютно неоправданным».[17] Само собой разумеется, абхазские культурные элиты были не в меньшей степени вовлечены в создание своих так называемых исторических «правд». Главным нервом этих «мобилизационных процессов» были совместные усилия политических, общественных и культурных элит, которые осуществляли инкорпорирование исторических и идентификационных дихотомий в нормативное пространство (равенство/неравенство и включенность/исключение) в связи с проектами государственного строительства. И в этом отношении, повторюсь еще раз, начальные фазы конфликтов на Южном Кавказе и на Балканах, выглядят похожими.



Что же касается различий этнических мобилизаций в Югославии и в бывшем Советском Союзе, то я нахожу особенно интересным грузино-абхазский конфликт. Хотя абхазский национально-государственный проект и раньше, и сейчас остается этнически ориентированным, абхазам удалось установить надэтнические коалиции практически со всеми другим негрузинскими группами в Абхазии. Это произошло на политическом уровне, если говорить о стратегической координации при голосовании в Верховном Совете Абхазской АССР, но коалиции также формировались и на социальном уровне между абхазской организацией «Айдгылара», русским «Славянским домом», армянским «Крунком», а также греческой культурной ассоциацией[18].



Эта кооперация сыграла особенно важную роль в ходе военного противоборства с Грузией, так как армянский батальон имени Баграмяна сыграл важную роль во взятии Сухуми в 1993 году. Таким образом, мобилизация в Абхазии стала массовым феноменом через надэтническую солидарность, несмотря на исключительно этническую природу грузино-абхазского конфликта.



С.М.: Вы работаете в одном из европейских университетов. В настоящее время ЕС демонстрирует все больший интерес к постсоветскому пространству. Есть ли, на Ваш взгляд, у европейских политиков понимание того, что нужно делать для разрешения конфликтов в Абхазии и в Южной Осетии? Что бы, на Ваш взгляд, требовалось изменить в подходах ЕС? Есть ли вообще у Евросоюза перспективы в работе с постсоветскими де-факто государствами?



Б.Г.: Хотя Евросоюз реализует немало крупных задач в разрешении конфликтов вокруг спорных территорий у своих непосредственных соседей, как в случае с Косово, его способности действовать в качестве регионального миротворца пока еще не кажутся очевидными. Недавние выборы в Северном Косово, которые провалились из-за организованного насилия, могут рассматриваться, как серьезная неудача в стратегии Брюсселя по нормализации отношений между Белградом и Приштиной[19].



В то же самое время все еще неразрешенным остается кипрский конфликт, ограничивающий перспективы для улучшения отношений между Брюсселем и Анкарой, не говоря уже о возможностях вступления Турции в ЕС. И давайте не будем забывать о том, что у ЕС наблюдается также дефицит компетенции в разрешении конфликтов внутри своих границ, речь идет о Северной Ирландии или Каталонии[20]. Все это оставляет открытым вопрос о перспективах и дополнительной ценности более активного вовлечения ЕС в разрешение этнополитических конфликтов, где бы они ни происходили.



Говоря про потенциал ЕС, многие обращаются к историческому опыту франко-германского примирения посредством экономической интеграции после окончания Второй мировой войны. Этот опыт рассматривают, как лучшую практику, применимую для урегулирования других конфликтов. Но даже если в этом есть зерно истины, то стоит заметить, что примирение Германии и Франции было процессом между равными партнерами, когда один партнер не ставил под сомнение суверенитет другого. Это трудно применимо к грузино-абхазскому конфликту, в котором равенство сторон отрицается одной стороной.[21] Тем не менее, ЕС является важным игроком, не только принявшим участие в подготовке соглашения между Грузией и Россией в августе 2008 года, но и модератором на Женевских консультациях[22]. Это также придает ответственности за проекты реабилитации региона. ЕС в том же духе финансирует работу большого количества НПО, работающих в де-факто государствах.



Более значительная роль ЕС в урегулировании конфликтов по спорным территориям будет требовать от Евросоюза более существенного понимания основополагающих вопросов суверенитета и государственности в их внешнеполитическом измерении. И в этом смысле логика «Европейского соседства» и «Восточного партнерства»[23] все еще определяется договорными отношениями с полностью признанными государствами, которые оставляют за скобками де-факто государства (они не находятся под юрисдикцией Тбилиси и Баку). И де-факто государства остаются не охваченными этими проектами. Именно по этой причине новый подход «вовлечение без признания» был провозглашен по отношению к де-факто государствам Южного Кавказа уже в 2009 году. И этот шаг был поддержан академическими кругами. Однако политические разногласия начали быстро проявляться в оценке и интерпретации понятий «непризнание» и «вовлечение». Грузинские власти быстро отреагировали и разработали свою собственную стратегию по «оккупированным территориям»[24].



Тем не менее, идеологические цели Грузии существенно не сдвинулись с принятием этого документа. На самом деле он был продиктован интересами Грузии в угоду западной аудитории, чтобы сохранить поддержку в плане непризнания. По существу изоляционистская политика Тбилиси в отношении к Абхазии и Южной Осетии остается неизменной. Совсем недавно, эта логика изоляции снова проявилась в довольно сомнительной форме, когда грузинские власти официально обратилась к эстонской компании «А. Le Coq» прекратить экспорт своей продукции в Абхазию в связи с несоблюдением закона Грузии об оккупированных территориях[25]. Остается наблюдать, как подобные действия повлияют на урегулирование конфликта.



Если Евросоюз действительно заинтересован играть важную роль в мирных процессах на Южном Кавказе, ему стоит оставить в стороне взгляд на конфликты сквозь призму российско-грузинского противостояния. Намного легче видеть в Абхазии и Южной Осетии марионеток России. Также легко рассматривать их в качестве «оккупированных территорий». Но это негативно сказывается на реальных процессах. Если ЕС желает, чтобы его рассматривали, как привлекательного и объективного игрока не только в Грузии, но и в де-факто государствах, то ему необходимо проводить международную политику, которую буду признавать в качестве таковой, и которая не будет следовать старым изоляционистским подходам. И для этого не нужно изобретать колесо. Хотя у де-факто государств нет широкого дипломатического признания, они имеют легально признаваемое существование с точки зрения международного права. И многие исторические примеры показали, что международное право в состоянии обеспечивать взаимодействие с де-факто государствами, содействуя региональной безопасности и уважению прав человека и прав меньшинств, не обязательно признавая их. Это - единственный путь, через который ЕС может получить рычаги в отношении некоторых внутренних вопросов в ра



С.М.: После 2008 года роль России в Абхазии заметно возросла. Как это, с Вашей точки зрения, влияет на развитие де-факто государственности этой республики?



Б.Г.: Роль России в грузино-абхазском конфликте всегда была неоднозначной. Нет никакого сомнения, что этнические конфликты, в особенности в регионах, находящихся на пересечении различных интересов, таких, как Южный Кавказ, всегда испытывают внешнее воздействия соседних держав. В этом контексте, само собой разумеется, российская помощь оказывалась абхазскому национальному движению многими разными способами. Однако дипломатическое признание 2008 года и предыдущее предоставление российского гражданства, которое в действительности отодвигало такой стимул для абхазов, как возвращение под крышу грузинской государственности, было лишь одной стороной медали. До этого Россия была вовлечена в мирные переговоры и играла роль главного медиатора мирного процесса, признанного на международном уровне, когда западные страны были заняты геополитическими драмами на Балканах. Например, Россия вводила строгую блокаду Абхазии в 1990-х годах и даже во время «аджарского кризиса» 2004 года Москва продемонстрировала стремление к мирному разрешению постсоветских конфликтов[26]. Есть много других примеров, которые иллюстрируют, что Россия действовала как для разрешения конфликтов, так и для противодействия их урегулированию, приемлемого для всех вовлеченных сторон.



Моя точка зрения состоит в том, что двойственность также свойственна и для российско-абхазских отношений. Что касается экономического развития и инвестиций, Россия остается в этом смысле непременным условием для Абхазии и ее выживания. Но когда дело касается внутренней и внешней политики, то не следует переоценивать влияние Москвы. Интеграция Абхазии в международное сообщество посредством дипломатического признания со стороны России, по крайней мере, на данный момент, является провальным проектом во многих отношениях. С одной стороны, только 4 страны последовали примеру России, признав независимость Абхазии. Это усилило внешнее впечатление, согласно которому Абхазия больше, чем когда бы то ни было ранее, является изолированным де-факто государством. Это же объясняет в некоторой степени, почему иностранное вовлечение намного меньше, чем до 2008 года. Даже на Женевских дискуссиях представители Абхазии и Южной Осетии не принимают участие, как официальные делегации, а только, как участники внутри неформальных рабочих групп. Но эти ограничения, с точки зрения российской неспособности продвинуть более широкое международное признание для Абхазии, усугубляются российскими попытками влиять на внутреннюю политику республики. Тот факт, что споры вокруг собственности (возвращение квартир и домов русским) остаются неразрешенными, означает не только дефицит права и законности в Абхазии. Это также означает, что интересы России и Абхазии не во всем и не обязательно совпадают. И что абхазская цель быть независимыми сделала республику пророссийской вынужденно, а не в силу какой-то особой страстной любви к России. И, конечно же, стремление абхазов к собственному государственному проекту не обязательно соответствует российским интересам. Три года назад президент Абхазии Сергей Багапш обещал изменить абхазское законодательство о недвижимости, которое позволяло бы приобретать собственность в Абхазии гражданам РФ[27]. Но и сегодня это еще не реализовано на практике. В этом контексте недавнее убийство российского дипломата и его жены в Абхазии произвело беспрецедентные волновые движения в коридорах МИД России[28].



Подводя итоги и суммируя: влияние России в Абхазии можно определить как взаимодействие между реализацией интересов РФ и усилиями республики стать независимым государством, а не только де-факто образованием, поддерживаемым исключительно Москвой.



С.М.: Если бы Вас пригласили консультантом в правительство Грузии? Что бы Вы предложили поменять Тбилиси в его подходах к Абхазии и к Южной Осетии?



Б.Г.: Новому грузинскому правительству необходимо начать с нуля дело разрешения конфликтов. От наследия Саакашвили следует отказаться и выработать фундаментально отличные подходы[29]. Я думаю, что назначение Пааты Закареишвили в качестве министра по реинтеграции Грузии было очень позитивным сигналом в этом контексте[30]. Однако для правительства этой страны настало время не только говорить, но идти на переговоры. Вопрос о территориальной целостности, главная тема грузинского законодательства и внешней политики, конечно, чрезвычайно важен. Тем не менее, мне кажется, что любая дискуссия о будущем статусе этих территорий временно неуместна и должна быть на данный момент отложена. Вместо этого намного более необходимо вкладывать усилия в трансформацию конфликта, через которую восприятие всех людей, прямо или косвенно пострадавших от конфликтов, должно быть изменено.



Это потребует от Грузии обратиться к провалам, имевшим место в прошлом. Грузины недооценили силу и потенциал процессов национального строительства в Абхазии и в Южной Осетии и сбитые с пути собственными мифами, изображали этнические меньшинства, исключительно, как группы, поддерживаемые Россией и натравливаемые ею против Грузии. Вместо этого грузинам необходимо осознать, что абхазы и осетины не являются безвольными приложениями к российскому плану нового покорения Кавказа. У них были и есть собственные цели и задачи, причины для отделения от единой Грузии, легитимные или нет другой вопрос. Как следствие, грузинскому правительству следует понять, что ключи к разрешению конфликта находятся не только в Москве, но также в Сухуме/Сухуми и в Цхинвале/Цхинвали. Растущее отчуждение между грузинами, с одной стороны, и абхазами или осетинами, с другой должно прийти к концу. И важно разработать программы межэтнических контактов и обменов. Именно в этом направлении необходимо возобновить такие проекты, как бывший Эргнетский рынок[31]. Он, надо сказать, действительно представлял собой центр для контрабандных товаров. Тем не менее, никто не может отрицать и позитивных эффектов от того, что люди различных национальностей могли бы работать вместе и забывать про свои этнические различия.



Я обозначил бы даже такой полемический тезис. Грузия могла бы получить некоторую выгоду от российского признания Абхазии и Южной Осетии. Эта неожиданная дипломатическая гроза очистила воздух двумя способами. С одной стороны, Россия, несомненно, стала частью конфликта, она пересекла красную линию дипломатического признания, что оставалось последними рычагами давления Москвы на Грузию. Она не может более использовать оба де-факто государства, как козырные карты в игре с Тбилиси. И это делает Грузию более независимой, чем когда-либо ранее в плане и внутриполитического, и внешнеполитического выбора. С другой стороны, это признание отодвинуло широко распространенный взгляд среди абхазов и осетин, в соответствии с которым Грузия представляет постоянную угрозу их физической безопасности. С признанием и размещением российских войск двух республиках идея о военном решении конфликта становится полным абсурдом. Поэтому эти новые условия следует использовать в налаживании связей между Тбилиси, Сухумом/Сухуми и Цхинвалом/ Цхинвали.

Самое важное, что деизоляция и интернационализация Абхазии и Южной Осетии являются интересом для Грузии. Продолжение изоляционистской политики будет достигать результата прямо противоположного цели, а именно, усиливать абсорбцию де-факто государств Россией. Ясно, что любой человек, который наблюдает за этими процессами конфликтной трансформации, не может гарантировать немедленный результат. Легких решений здесь не может быть по определению. Также очевидно, что Грузия стоит перед реальной дилеммой между необходимостью использовать новые подходы и понятным стремлением к обеспечению контроля в то же самое время. Тем не менее, Тбилиси нужно сделать все возможное, чтобы сигнализировать абхазам и осетинам, что Грузия не является препятствием для их развития.